30 декабря 1917 года (по ещё старому стилю) в Политехническом музее московские футуристы организовали свою собственную ёлку. В газетных анонсах было заявлено:

«Вакханалия. Стихи. Речи. Парадоксы. Открытия. Возможности. Качания. Предсказания. Засада гениев. Карнавал. Ливень идей. Хохот. Рычания. Политика».

Примерно так и было! На ёлке футуристов в качестве игрушек выступали картонные кукиши. Игрушки имели успех — публика за возможность обладания кукишем чуть не передралась.

В январе 1917 вышел фильм «Умирающий лебедь» — о трагичной любви танцовщицы Гизеллы и её преступного возлюбленного. Это был настоящий нуар — мистика-готика, перья, танцы, жемчуга и бархат. Режиссёр — Евгений Бауэр, в своё время открывший для кино Веру Холодную.

Гизеллу сыграла Вера Каралли — прима Большого театра, которая, по одной из версий, за месяц до премьеры участвовала в убийстве Распутина!

Предполагаем, что фильм в прокате задержался и застал Февральскую революцию.

26 января 1918 года по улицам Москвы расклеили приказ, предписывающий солдатам и гражданским срывать с офицеров погоны (и не пускать людей с офицерскими погонами в кафе и рестораны).

20 января 1917 представители самых больших кондитерских фабрик Москвы (например, Абрикосова) пришли к помощнику московского градоначальника и сообщили, что прекращают делать торты, пирожные и т.п., переходя на дешёвые конфеты и шоколад — москвичи стремительно нищали, страна воевала, а революционная обстановка складывалась всё убедительнее и убедительнее.

Как известно, московский зоопарк не прекращал работать во время войны. Более того — есть легенда, что тушить пожар от зажигательных бомб помогали местные СЛОНЫ. Точнее, один слон — Шанго. Он набирал в хобот воду и поливал огонь. На самом деле Шанго был, конечно, не такой умный: он тушил огонь только в своей клетке, и не поливая его из хобота, а засыпав его песком.

С 1939 года в доме 6 на улице Горького (а теперь Тверской) работал самый изысканный клуб Москвы — Коктейль-холл, он же «Кок». Единственный в городе клуб с КОКТЕЙЛЯМИ. Шампань-коблер, актёры из соседнего Камергера, джаз — своего рода довоенный бар Noor. Он работал и во время войны — туда приходили отдохнуть и пропить премии приезжавшие с войны офицеры.

25 июля 1941 года немецкий самолёт Ju 88A-5 полетел в разведывательный вылет над Московой и был сбит советскими лётчиками. Разбитый самолёт оттащили в Москву и установили на Театральной площади, прямо у Большого театра — в качестве демонстрации мощи советской авиации и побед советских лётчиков. К августу его перевезти в парк Горького — на выставку, посвящённую отражению авиационных налётов, — с авиабомбами, снарядами и другими сбитыми самолётами.

В усадьбе Кусково с начала 40-х работала женская школа снайперов — учили собирать винтовку и стрелять. В 1942–1943 годах школа поставляла кадры для фронта (командиры довольно рапортовали о сотнях прицельно убитых немцах). Более того, ученицы скидывались на оружие: на покупку винтовок они внесли свои 69 260 рублей из личных сбережений.

В оккупированной французами Москве 1812 года работал театр! В нём играли актёры, до войны принадлежавшие московско-французской труппе. Театр был странным — не было реквизита, костюмы — были настоящими костюмами из кладовых Кремля. А снаружи стояли караулы и вёдра с водой — на случай поджога.

Перед уходом наших войск из Москвы в 1812 году многие русские солдаты так перепились, что остались лежать на улицах города. А французы наловчились стаскивать у них фляги с водкой — аккуратно перерезая ремни и цепляя фляжки крючками сабель.

Генерал Генрих Брандт во время войны 1812 года записал такое воспоминание:

«У одного дома раздался громкий крик. Рослый парень, в праздничном синем кафтане, порядком подвыпивший — это был второй виденный мною москвич — вышел из запертого дома и хотел пробраться через улицу в другой дом. Не говоря ни слова, он раздвинул солдат, наполнявших улицу. Так как, перед вступлением в город, строжайше приказано было людям обращаться с обывателями ласково, то они промолчали; но когда разгулявшийся детина слишком невежливо затронул офицера, последний выругал его и погрозил ему шпагою; тогда и солдаты накинулись на москвича. А москвич и ухом не повёл; он только сбросил с себя кафтан, обнажил свою грудь и закричал: «Ну, сажай холодное железо в русскую грудь!» Эта выходка озадачила всех; никто не вымолвил ни слова. Мужик, как ни в чём не бывало, пошёл дальше, отворил ворота в небольшой домик и тщательно запер их засовом, как мы могли расслышать явственно».

В декабре 1941 года жители Москвы начинают сдавать голубей для фронтовой связи. Основными поставщиками голубей стали московские мальчишки. Особенно ценились голуби «драконы» и «карьеры». Голубей сдавали и артисты эстрады, впрочем, их голубей не принимали, птицы при полёте двигались назад.

Осенью 1830 года Пушкин, вообще-то, собирался в Москву. Но из-за холерного карантина он застрял в Болдине — и именно там и тогда написал всё самое лучшее — закончил «Евгения Онегина», «Повести Белкина» и «Маленькие трагедии». Пушкинские письма из карантина и по нынешним временам звучат утешающе:

«Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрёт и Жуковский, умрём и мы. Но жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, весёлые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдёт, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».

В общем, болдинская осень самоизоляции для русской литературы впустую не прошла.

17 сентября 1830 года, в разгар эпидемии холеры, митрополит Филарет писал: «Напрасно более боятся молитвы, нежели болезни. Неужели молитва вреднее болезни? Пережив три холеры прежде нынешней, я видел довольно опытов, что, где усиливалась молитва, там болезнь ослабевала и прекращалась».

Особый взгляд на эпидемиологию!

Никто толком не понимал, что такое «холера», но теории, разумеется, были у всех. Одна из них гласила, что воду отравляют иностранцы — поляки. Обеспокоенные москвичи отлавливали предполагаемых отравителей (то есть всех «подозрительных») и нещадно били.

В 1771 году, при Екатерине, в Москве начался знаменитый Чумной бунт. Бунтовали москвичи не потому, что власти скрывали информацию об эпидемии чумы, а потому, что московский архиепископ Амвросий запретил молиться у чудотворной иконы в Варварских воротах на Китай-городе. Москвичи завопили: «Отдай икону!», убили Амвросия и пошли громить Москву.

В 1959 году художник-плакатист Алексей Кокорекин поехал в Индию, почему-то не успев или отказавшись сделать прививки. Уже зимой Кокорекин вернулся в Москву. С подарками — и для жены, и для любовницы. Одарив обеих, Кокорекин почувствовал себя плохо, был отвезён в инфекционное отделение Боткинской больницы и, 29 декабря, скончался. При вскрытии поставили диагноз — чёрная оспа. Скоро заболели сотрудники и пациенты больницы, началась паника, принялись отслеживать, с кем Кокорекин успел пообщаться и с кем успели пообщаться его собеседники. Оказалось, что жена и любовница, получив подарки, первым делом побежали сдавать их в комиссионку. В Москве началась мини-эпидемия, которую чудом удалось сдержать в пределах города.

Во время эпидемии чумы 1771 года в Москве из добровольцев был сформирован батальон сторожей, которые следили за соблюдением карантина и били палками нарушителей. Полицией были обозначены специальные места, куда москвичи могли приходить за покупками, где между продавцами и покупателями были разведены костры, чтобы случайно не дотронуться. А деньги при передаче окунали в уксус. Самым верным средством против чумы считались костры из дров и навоза вокруг домов.